Муниципальное бюджетное учреждение

дополнительного образования «Детская школа искусств» города Усинска

Методическое сообщение

«Людвиг ван Бетховен. Личностный портрет»

Выполнила:

Заведующая фортепианным отделением

МБУДО «ДШИ» г.Усинска

О.С.Манахова

2017г.

Оглавление:

1.

Вступление

2.

Детство и юность

3.

Встреча с Моцартом

4.

Обучение у Йозефа Гайдна.

5.

Резкий и дерзкий в глазах окружающих, нежный и заботливый с близкими.

6.

Неизлечимая болезнь.

7.

О личном.

8.

Неукротимый дух.

9.

Отцовская любовь.

10. Полная глухота.

11. Полная глухота.

12. Заключение.

Вступление.

Бетховен, великий Бетховен!

Этот трагический титан – самый знаменитый композитор в мире, по достоинству

считающийся, наряду с Бахом и Моцартом, и один из величайших. Все знают первые

восемь нот его бессмертной Пятой симфонии, и большинству прекрасно известны его

произведения, как «Лунная соната», «К Элизе», «Ода к радости» из Девятой симфонии.

Его

поздние

квартеты

перекидывают

мостик

между

классицизмом

и

романтизмом

и

считаются одним их лучших образцов классической музыки.

Бетховена почему-то зачастую считают сердитым и неистовым человеком. Но у

него было много и других качеств. Бетховену выпала нелёгкая судьба. В тяжелой, сложной

и

печальной

жизни

Бетховена

было

много

всего

интересного.

Она

была

наполнена

невероятными драмами, страстями и просто странными поворотами событий.

Он говорил: «Жизнь так прекрасна, но для меня она отравлена навсегда». Более

слабый человек был бы раздавлен таким несчастьем — потерей слуха, самого важного для

дела его жизни чувства, — но не Бетховен. Он был настоящим героем.

Детство и юность.

Бетховен

родился

в

1770

году

в

Бонне,

в

музыкальной

семье,

в

нищенской

комнатушке на антресолях убогого домика. Предки его – фламандцы.Отец, певец, был

человек недалекий и пьяница. Мать – служанка, дочь повара.Он был самым старшим из

всех выживших детей Иоганна и Марии ван Бетховен. Его младшие братья, Каспар Антон

Карл и Иоганн Николаус, родились соответственно в 1774 и 1776 годах. Бетховена назвали

в честь дедушки (и крёстного), глубоко уважаемого придворного музыканта, которого

тоже звали Людвиг ван Бетховен.

Суровое детство, лишенное семейного тепла. С самого начала жизнь стала для

Бетховена жестокой и мрачной борьбой. Бетховен очень любил и свою мать, Марию, —

она была тихой и доброй, в отличие от отца, Иоганна, которыйбыл жестоким самодуром.

Отец Бетховена Иоганн тоже был музыкантом, но менее удачливым, чем дед.

Он решил

извлечь выгоду из музыкальных способностей сына, ибо считал, что его сын должен стать

таким

же

вундеркиндом,

как

Моцарт,

и

зарабатывать

много

денег.

С четырехлетнего

возраста он часами держал мальчика за клавесином или запирал со скрипкой, заставляя

играть

до

изнеможения. Иоганн

частенько

напивался

и

заставлял

Людвига

вставать

посреди

ночи

и

упражняться.

Удивительно,

как

он

вообще

не

отвратил

маленького

Людвига навсегда от искусства!

Отрочество

Бетховена

было

омрачено

заботами

о

хлебе,

необходимостью

зарабатывать на пропитание, слишком многими и рано взятыми на себя обязанностями.

Одиннадцати лет он уже играл в театральном оркестре, тринадцати стал органистом. В

1787 г. умирает мать, которую он обожал.

«Она была так добра ко мне, так достойна любви, была лучшим моим другом! Я

чувствовал себя счастливее всех на свете, когда я мог произнести это сладостное слово

– «мать» и когда она слышала его».

Она умерла от чахотки, и Бетховен, уже и тогда постоянно недомогавший, считал,

что его подтачивает та же болезнь, к которой примешивалась еще и меланхолия, более

жестокая, чем все его недуги. Семнадцати лет он уже стал главой семьи, на него легла

забота о воспитании двух братьев; ему пришлось взять на себя унизительные хлопоты о

назначении пенсии отцу – пьянице, не способному содержать семью; пенсию выдавали на

руки сыну, иначе отец пропил бы все. Эти горести оставили в душе юноши глубокий след.

Как ни печально было детство Бетховена, он навек сохранил о нем и о родных

местах, где оно протекало, нежное и грустное воспоминание. Там прожил Бетховен

первые двадцать лет своей жизни, там родились первые мечты юного сердца, среди этих

лужаек, которые лениво плывут куда-то вместе с водой, и прибрежных тополей, среди

окутанных туманом верб и низкорослого ивняка и яблонь, что купают свои корни в

бесшумном и быстром потоке, над которым в сонном удивлении, сгрудившись по берегам,

застыли деревушки, церкви и кладбища; а вдали, на горизонте, выступают голубоватые

очертания Семи Гор – жилища бурь, – увенчанных хрупкими, причудливыми силуэтами

полуразрушенных замков. Сердце его навеки осталось верным этому краю; до последней

минуты

жизни

он

мечтал

увидеть

его

вновь,

но

мечте

этой

так

и

не

дано

было

осуществиться.

«Родина моя, чудесный край, где я увидел свет, она все так же прекрасна для меня

и все так же явственно стоит перед моими очами, как в тот день, когда я покинул ее».

Встреча с Моцартом.

Уже в шестнадцать лет ярко проявились музыкальные таланты Бетховена. Для

усовершенствования его отправили в Вену. Возможно, самым запоминающимся событием

его первого кратковременного пребывания в Вене стала встреча с Моцартом. Моцарт

находился тогда в зените славы. Бетховен сыграл в его присутствии свою фортепианную

пьесу, но, видимо, не произвёл особого впечатления. Это, несомненно, задело Бетховена,

который

лучше

всего

импровизировал

либо,

когда

пребывал

в

особенно

хорошем

настроении, либо, когда по-настоящему злился. И вот он начал импровизировать на тему,

предложенную Моцартом. Моцарту становилось всё более и более интересно. В конце

концов он сказал своим друзьям, сидевшим в соседней комнате: «Берегите его; однажды

он заставит говорить о себе весь мир».

Вскоре, из-за житейских хлопот, Бетховен вернулся в Бонн. Основной работой

Бетховена в это время была должность альтиста в придворном оркестре. Удивительно, как

много великих композиторов играли на альте (а также по большей части на клавишных

инструментах): и Бах, и Моцарт, и Гайдн, и многие композиторы более позднего времени,

например,

знаменитые

композиторы

XIX

века

Шуберт,

Дворжак

и

Мендельсон

и

композиторы XX века Бенджамин Бриттен и Пауль Хиндемит.

Обучение у Йозефа Гайдна.

В 1792 году великий композитор Йозеф Гайдн проезжал через Бонн и ему показали

несколько

произведений

Бетховена.

Гайдну,

должно

быть,

они

очень

понравились

(неудивительно!), ибо он взял Бетховена к себе в ученики. Вскоре Бетховен, которому

великодушно

помог

курфюрст

Бонна,

последовал

за

Гайдном

в

Вену.

Это

второе

путешествие позволило ему навсегда покинуть захолустный в ту пору Бонн и сделать себе

имя в большом мире. Бетховен прожил в Вене всю оставшуюся жизнь, хотя вечно

жаловался на венцев и на то, что они не в состоянии по достоинству оценить его музыку!

В конце того же года умер его отец, Иоганн, и оба брата Бетховена перебрались к нему в

Вену.

Каспар

Карл

стал

банковским

служащим,

а

Иоганн

Николаус

аптекарем.

(Их

присутствие в Вене не слишком радовало Бетховена; он всё время ссорился с ними обоими

и терпеть не мог своих невесток.) Приехав в великий город, Бетховен был готов работать

сутки напролёт, чтобы стать великим музыкантом. Но на занятиях с Гайдном он не

слишком продвинулся — конечно, Бетховена учить было нелегко! Однако он довольно

быстро обрёл известность как пианист и композитор. Бетховен давал множество концертов

для венских аристократов — любителей музыки; у некоторых из них были частные

оркестры и даже оперные труппы. Чтобы заработать на жизнь, композитору приходилось

также давать уроки — не самая блестящая идея.

Резкий и дерзкий в глазах окружающих, нежный и заботливый с близкими.

В

тот

самый

момент

разразилась

революция;

она

начала

стремительно

распространяться по всей Европе, она овладела и сердцем Бетховена.С 1798 г., невзирая на

обострившиеся

отношения

между

Францией

и

Австрией,

у

Бетховена

завязываются

дружеские связи с французами, кое с кем из посольства и генералом Бернадоттом. Во

время встреч и бесед этих лет в Бетховене укрепляются республиканские чувства, мощное

развитие коих можно наблюдать далее на протяжении всей его жизни.

Портрет, сделанный с него Штейнгаузером, дает довольно верный образ Бетховена

того времени. Бетховен кажется там моложе своих лет; он худ, держится очень прямо,

тугой и высокий галстук подпирает подбородок, взгляд недоверчивый и настороженный.

Он знает себе цену, он верит в свои силы. В 1796 г. он записывает у себя в книжечке:

«Смелее! Невзирая на все слабости телесные, мой гений восторжествует… Двадцать

пять лет! Вот они и пришли! Мне двадцать пять лет… В этот самый год мне как человеку

должно подняться во весь рост».

Многиесовременники

Бетховена

свидетельствуют,

что

он

крайне

горд,

резок

в

обращении и угрюм, говорит с ярко выраженным провинциальным акцентом. Но близкие

его друзья знают, сколько чудесной доброты прячется под этой заносчиво-неуклюжей

манерой. Когда он пишет Вегелеру о своих успехах, вот какая мысль первой приходит ему

в голову:

«Представь, один из моих друзей находится в нужде; если кошелек мой пуст, и я не

в силах помочь тотчас же, ну что ж, мне стоит только сесть за стол и взяться за

работу, и довольно скоро я помогу ему выбраться из беды… Понимаешь, до чего это

замечательно».

И немного далее он пишет: «Пусть мое искусство служит ко благу бедняков»!

Если кто-то из его знакомых попадал в беду, не было никого заботливее Бетховена.

(Например, он старался помочь младшей дочери Баха Регине Сусанне, которая в начале

1800-х годов пребывала в крайней нужде. Бетховен собирал для неё деньги.) Конечно, с

годами его природная доброта никуда не исчезла, но чем хуже он слышал, тем более

подозрительным становился. Он был совершенно уверен, что все вокруг хотят его надуть.

Ему казалось, что экономки и слуги в доме строят против него козни, и он увольнял их без

всякой причины — это если они не уходили по собственной воле, после того как на них

наорут, закидают тухлыми яйцами и запустят в голову тяжелой книгой! Кроме того,

Бетховен всё время считал, что квартира, в которой он живёт, по той или иной причине

ему не подходит, и постоянно переезжал с места на место. От этого порядка в его комнатах

не прибавлялось.

Слово «неважно», по-видимому, вообще не входило в его лексикон. Для Бетховена

было важно всё, от самой мелкой ноты в музыкальной пьесе до способа приготовления

кофе. Тут (я имею в виду кофе) он всегда настаивал на том, что на одну чашку полагается

шестьдесят зёрнышек — не пятьдесят девять и не шестьдесят одно, а именно шестьдесят,

и непременно их считал.

Многие боялись встречаться с Бетховеном, так как ходили слухи, будто он не любит

людей. В самом деле, когда Бетховен сочинял музыку, он не хотел никого видеть. Но если

Бетховену кто-то по-настоящему нравился, он был удивительно любезен и радушен. Он

мог

быть

очень

требователен,

нередко

становился

крайне

подозрительным

даже

по

отношению к своим ближайшим друзьям и порой вёл себя с ними просто безобразно.

Однако потом Бетховен почти всегда ужасно раскаивался и извинялся так искренне, что

настоящие друзья прощали ему всё. (Однажды он написал своему другу: «Не смей больше

приближаться ко мне! Ты вероломный пёс, и пусть палач повесит всех вероломных

собак». А на следующий день он сообщил тому же другу: «Ты честный человек, и теперь

я понял, как ты был прав. Так что заходи ко мне сегодня после обеда». Вот такое лёгкое

непостоянство!)

Бетховен

со

всеми

вёл

себя

одинаково.

Многие

великосветские

покровители

оказывали

ему

поддержку;

Бетховен

не

был

неблагодарным,

но

он

отказывался исполнять прихоти аристократов только потому, что они родились богатыми.

Если они хотели, чтобы он был их другом, то должны были принимать его таким, каков он

есть

—

в

мятой

одежде

(он

держался

подальше

от

тех

домов,

где

требовалось

переодеваться к обеду), с грубыми манерами, громким смехом — и крутым нравом!

Бетховен не выносил, когда с ним обращались как с дрессированным животным. Он не

любил выступать перед людьми только для того, чтобы доставить им удовольствие, и

терпеть не мог, когда кто-нибудь подслушивал, как он упражняется или сочиняет. Бетховен

выступал только тогда, когда ему этого хотелось и когда был уверен, что его музыку

оценят. Как-то раз он играл в одном аристократическом салоне, а в это время в соседней

комнате некий граф шумно флиртовал с хорошенькой девушкой. И вдруг Бетховен вскочил

из-за

рояля

и

воскликнул: «Я

не

буду

играть

для

таких

свиней!»

Конец

шикарной

вечеринке.

Неизлечимая болезнь.

Но беда уже постучалась у его дверей, поселилась у него и больше его не покидала.

Между 1796 и 1800 гг. глухота начала свою страшную, разрушительную работу. Даже

ночью в ушах у него стоял непрерывный шум; его мучили острые боли в желудке. Слух

постепенно ослабевал. В течение нескольких лет он никому в этом не признавался, даже

самым

близким

друзьям;

он

избегал

появляться

на

людях,

чтобы

как-нибудь

не

обнаружился его недостаток; он хранил про себя эту ужасную тайну. Но в 1801 г. он уже

не в силах молчать и в отчаянии рассказывает обо всем друзьям – доктору Вегелеру и

пастору Аменда:

«Мой дорогой, добрый, мой сердечный друг Аменда!.. Как часто я жаждал видеть

тебя здесь, около себя! Бетховен твой глубоко несчастен. Узнай, что благороднейшая

часть меня, мой слух, очень ослаб. Еще в то время, когда мы с тобой были вместе, я

чувствовал симптомы болезни, и я скрывал их, но с тех пор мне становилось все хуже и

хуже. Выздоровею ли я? Конечно, я надеюсь, но надежда слабая: такие заболевания редко

поддаются излечению. Какая грустная у меня жизнь – избегать всего, что любишь, что

тебе дорого, особенно здесь, в этой мелочной, себялюбивой среде. Жалкая участь –

сносить покорно свои несчастья и в этом видеть единственное прибежище. Конечно, я

твердо решил быть сильнее своих страданий, но удастся ли мне это»?

И

Вегелеру: «Я

влачу

печальное

существование.

Вот

уже

два

года,

как

я

тщательно избегаю всякого общества, потому что не могу же я сказать людям: «Я

глухой!» Это было бы еще возможно, будь у меня какая-нибудь другая профессия, но при

моем ремесле ничто не может быть ужаснее. Как обрадовались бы мои враги! А ведь их

у меня немало!.. В театре я вынужден садиться у самого оркестра, чтобы разбирать

слова

актеров.

А

как

только

сяду

подальше,

уже

не

улавливаю

высокие

тона

инструментов и голосов… Когда говорят тихо, я еле слышу… Но, когда кричат – это для

меня совершенно невыносимо… не раз я проклинал свое существование… Плутарх научил

меня

покоряться

судьбе.

Но

я

не

желаю

сдаваться

и

не

сдамся,

если

это

только

возможно, хотя бывают минуты, когда я чувствую себя самым несчастным из творений

божьих… Покорность судьбе! Какое жалкое прибежище! Но только это одно мне и

остается»!

Его друг Мельцель (изобретатель метронома) сделал Бетховену огромную слуховую

трубку, но даже это не помогло. Бетховен слышал всё хуже и хуже, постепенно все звуки

для него слились в непрерывный рёв и свист, а последние девять лет жизни он не слышал

вообще ничего — его окружила полная тишина.

Из-за глухоты Бетховену пришлось постепенно прекратить выступления в качестве

пианиста — он больше не слышал, правильно ли он играет. Тем не менее почти до конца

жизни

композитор

дирижировал

собственными

оркестровыми

сочинениями;

правда,

иногда это создавало весьма конфузные ситуации.

Иногда жизнь Бетховена непосредственно отражалась в его музыке, иногда нет.

Знаменитая Пятая симфония была написана в ту пору, когда Бетховен пытался смириться

со своей глухотой, и действительно эта музыка звучит как борьба человека с судьбой. Но

Третья соната для виолончели и фортепиано, написанная примерно в то же самое время,

являет собой одно из самых лучезарных и умиротворённых произведений. Чем более

прогрессировала глухота, тем прекраснее становилась музыка Бетховена. В безмолвии он

создал совершенный мир звуков. В последние годы жизни Бетховен написал самую

волнующую музыку на свете.

О личном.

К

физическим

страданиям

присоединились

огорчения

совсем

иного

порядка.

Вегелер рассказывает, что он не помнит Бетховена иначе, как в состоянии страстной

влюбленности. Его увлечения, по-видимому, всегда отличались поразительной чистотой.

Между страстью и наслаждением нет ничего общего. В натуре Бетховена было нечто

пуританское; вольные разговоры и мысли внушали ему ужас, любовь была для него

святыней, и тут он оставался непримирим. Говорят, он не мог простить Моцарту того, что

тот унизил свой гений, написав «Дон Жуана». Такие люди словно созданы для того, чтобы

стать

жертвой

обманщицы-любви.

И

это

оправдалось

на

Бетховене.

Он

без

конца

влюблялся

до

безумия,

без

конца

предавался

мечтам

о

счастье,

затем

очень

скоро

наступало разочарование, он переживал горькие муки.

В 1801 г. предметом его страсти была, видимо, Джульетта Гвиччарди, которую он

обессмертил, посвятив ей свою знаменитую сонату, известную под названием «Лунной»,

ор. 27 (1802 г.).

«Мне стало отраднее жить, – пишет он Вегелеру, – я чаще встречаюсь с людьми…

Эта перемена… ее произвело очарование одной милой девушки; она любит меня, и я

люблю ее. Первые счастливые минуты в моей жизни за последние два года».

Он дорого заплатил за них. Прежде всего эта любовь заставила Бетховена еще

больнее почувствовать, какое несчастье его глухота и как непрочно его положение, раз он

не имеет возможности жениться на любимой девушке. Кроме того, Джульетта была

кокетка, ребячливая, себялюбивая; она причиняла Бетховену тяжкие страдания, а в ноябре

1803 г. вышла замуж за графа Галленберга. Такие страсти опустошают душу; а когда душа

уже ослаблена недугом, как это было с Бетховеном, они могут сокрушить ее вконец. Это

единственный период жизни Бетховена, когда он был чуть ли не на краю гибели. Он

пережил минуты страшного отчаяния, о чем свидетельствует одно его письмо. Это его

«Гейлигенштадтское

завещание»

братьям

Карлу

и

Иоганну

со

следующей

надписью:

«Прочесть и привести в исполнение после моей смерти».

Это похоже на предсмертное стенание – и тем не менее Бетховен проживет еще

двадцать пять лет. Слишком могучая это была натура, чтобы сдаться и пасть под бременем

испытаний.

«Мои физические силы растут и прибывают больше чем когда-либо вместе с силой

духовной… Да, юность моя только еще начинается, я чувствую это. Каждый день

приближает

меня

к

цели,

я

вижу

ее,

хотя

и

не

могу

определить…

О!

если

бы

я

освободился от моего недуга, я бы обнял весь мир!.. Не надо мне отдыха! И я не знаю

иного отдыха, кроме сна; как печально, что я вынужден отдавать ему больше времени,

чем прежде. Если бы мне хоть наполовину избавиться от моего недуга, тогда… Нет, я

бы не перенес этого. Судьбу должно хватать за горло. Ей не удастся согнуть меня. О!

как было бы прекрасно прожить тысячу жизней!»

И совсем уж неожиданно,

счастье посетило его. В мае 1806 г. он обручился с

Терезой фон Брунсвик. Она уже давно любила Бетховена, еще с тех пор, когда маленькой

девочкой брала у него уроки игры на фортепиано, в первую пору его пребывания в Вене.

Бетховен

был

дружен

с

ее

братом,

графом

Францем.

В

1806 г.

он

гостил

у

них

в

Мартонвашаре, в Венгрии, и там-то они и полюбили друг друга. Воспоминания об этих

счастливых временах нам сохранила сама Тереза Брунсвик.

«Как-то раз вечером, в воскресенье после ужина, – рассказывает она, – Бетховен при

лунном свете сел за рояль. Сперва он провел плашмя рукой по клавишам. Мы с Францем

знали эту его привычку. Он всегда начинал так. Затем он взял несколько аккордов в басах и

медленно, с какой-то таинственной торжественностью, стал играть «Арию» Себастьяна

Баха: «Если хочешь сердце мне свое отдать, пусть меж нами это будет тайной, чтобы

мысли наши ни одна душа не могла узнать, ни разгадать…» Мать моя и наш духовник

задремали, брат о чем-то задумался и, казалось, не замечал меня, а я, завороженная

звуками музыки и взглядами музыканта, почувствовала жизнь во всей ее полноте. Утром

следующего дня мы встретились в парке. Он сказал мне: «Я сейчас пишу оперу. Главное

действующее лицо – оно во мне, передо мной, всюду, куда бы я ни шел, везде, где бы я ни

был. Впервые я подымаюсь на такие вершины. Всюду свет, чистота, ясность. До сих пор я

был словно ребенок из волшебной сказки, который собирает камушки на дороге и не

видит

великолепного

цветка,

что

расцвел

рядом…»

В

мае

1806 г.

я стала

невестой

Бетховена, имея согласие лишь моего горячо любимого брата Франца».

Этот глубокий мир не мог быть прочным, но благотворное воздействие любви

длилось вплоть до 1810 г.

«Ангел мой, все мое существо, весь я, сердце мое так переполнено, что я должен

тебе сказать… Ах! где бы я ни был, ты тоже со мной… Я плачу, когда подумаю, что до

воскресенья ты не получишь от меня весточки. Я люблю тебя так, как ты меня любишь,

только гораздо сильней. Так близко и так далеко… Все мысли мои стремятся к тебе, моя

бессмертная возлюбленная (meineunsterblicheGeliebte); то радостные, а потом вдруг

грустные, они взывают к судьбе, услышит ли она моления наши. Ах! боже мой! Как же

мне жить? Без тебя! Я могу жить только близ тебя – или я вовсе не живу… Никогда

другая не будет владеть моим сердцем. Никогда! Никогда! О боже, почему приходится

расставаться, когда любишь друг друга? И к тому же жизнь моя ныне полна огорчений.

Любовь твоя сделала меня сразу и счастливейшим, и несчастнейшим из людей… Не

тревожься… не тревожься – люби меня! Сегодня – вчера – какое пламенное стремление

к тебе, какие слезы! Тебе… тебе… тебе… жизнь моя, все мое! Прощай! О, не переставай

любить меня, не отрекайся никогда от сердца твоего возлюбленного. Навеки твой,

навеки ты моя, навеки мы принадлежим друг другу».

Какая

загадочная

причина

помешала

счастью

этих

двух

существ,

которые

так

любили

друг

друга?

Быть

может,

недостаток

средств,

различие

в

общественном

положении.

Быть

может,

Бетховен

взбунтовался,

уязвленный

слишком

длительным

ожиданием, к которому его принуждали, и унизительной необходимостью бесконечно

скрывать свою любовь.

Быть может, он, – человек порывистый, больной, нелюдимый, – сам того не желая,

мучил свою возлюбленную и мучился сам. Союз их был разорван, но, должно быть, ни он,

ни она никогда не могли забыть этой любви. До конца дней своих (она скончалась только в

1861 г.) Тереза Брунсвик любила Бетховена.

А Бетховен в 1816 г. говорил: «Как только я вспомню о ней, сердце мое начинает

биться с той же силой, как в тот день, когда я увидал ее впервые». Именно в этот год

написаны шесть мелодий «К далекой возлюбленной» («AndieferneGeliebte»), op. 98, такие

проникновенные и трогательные.

В своих заметках он пишет: «Сердце мое рвется из груди, когда я любуюсь этим

восхитительным

существом, –

но

ее

нет

здесь,

нет

около

меня!»

Тереза

подарила

Бетховену свой портрет с надписью: «Редкостному гению, великому художнику, доброму

человеку. Т. Б.».

В последний год жизни Бетховена один близкий друг застал его с этим портретом в

руках, он плакал,

целовал

его

и

по

своей

привычке

говорил

вслух;

«Ты

была

так

прекрасна, так великодушна, словно ангел!» Друг тихонько удалился; вернувшись спустя

некоторое время, он увидел Бетховена за фортепиано и сказал ему: «Сегодня, друг мой, в

лице вашем нет решительно ничего демонического». Бетховен ответил: «Это потому, что

меня навестил сегодня мой добрый ангел». Рана оставила глубокий след.

Неукротимый дух.

Итак, любовь покинула его. В 1810 г. он снова одинок; но пришла слава, а вместе с

ней и сознание своего могущества. Он в расцвете лет. Он дает волю своему неукротимому,

дикому нраву, не заботясь более ни о чем, несчитаясь со светом, с условностями, с

мнением других. Чего ему бояться, что щадить? Нет больше любви и нет честолюбия. Его

сила – вот что у него осталось, радость чувствовать свою силу, потребность проявлять ее и

чуть ли не злоупотреблять ею.

«Сила – вот мораль людей, которые отличаются от людской посредственности».

Он

снова

перестает

заботиться

о

своей

внешности,

его

манера

держать

себя

становится особенно дерзкой. Он знает, что имеет право говорить все, что ему вздумается, –

даже великим мира сего.

«Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты», – пишет он 17 июля

1812 г.

Беттина Брентано, которая видела его в это время, говорит, что «никакой император,

никакой король не обладал таким сознанием своей силы». Она была просто околдована его

мощью. «Когда я увидела его в первый раз, – пишет она Гёте, – вселенная перестала

существовать для меня. Бетховен заставил меня забыть весь мир, и даже тебя, о мой

Гёте… Я уверена и, по-моему, не ошибаюсь, что этот человек намного опередил нашу

современную культуру».

Гёте искал случая познакомиться с Бетховеном. Они встретились на богемских водах

в

Теплице,

в

1812 г.,

и

не

очень

понравились

друг

другу.

Бетховен

был

страстным

поклонником Гёте, но нрав у него был слишком независимый и горячий: он не мог

приноровиться к Гёте и невольно задевал его. Он сам рассказывает об одной их прогулке,

во

время

которой

гордый

республиканец

Бетховен

преподал

урок

самоуважения

придворному советнику великого герцога Веймарского, чего поэт никогда ему не простил.

«Короли, принцы могут заводить себе наставников, ученых и тайных советников,

могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей,

таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два

человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют

наше

величие.

Вчера

мы,

возвращаясь

с

прогулки,

повстречали

всю

императорскую

фамилию. Мы увидали их еще издали, Гёте оставил мою руку и стал на краю дороги. Как

я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я

надвинул

шляпу

на

самые

брови,

застегнул

сюртук

и,

заложив

руки

за

спину,

стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали

шпалерами, герцог Рудольф снял передо мной шляпу, императрица поклонилась мне

первая. Великие мира сего знают меня. Я имел удовольствие наблюдать, как вся эта

процессия продефилировала мимо Гёте. Он стоял на краю дороги, низко склонившись, со

шляпой в руке. И задал же я ему головомойку потом, ничего не спустил…». Гёте этого

тоже не мог забыть.

1814 г. – вершина бетховенской славы. Во время Венского конгресса его встречают

как

европейскую

знаменитость.

Он

принимает

деятельное

участие

в

празднествах.

Коронованные особы почтительно восторгались им, а он гордо принимал их поклонение.

Вслед за этим часом славы наступает самая печальная, самая горестная година его

жизни.

Бетховен

никогда

не

любил

Вену.

Столь

гордый

и

свободный

гений

не

мог

чувствовать себя привольно в этом насквозь фальшивом городе, пропитанном светской

посредственностью, которую так жестоко заклеймил своим презрением Вагнер. Бетховен

пользуется любым поводом, чтобы вырваться отсюда; около 1808 г. он почти решил

покинуть Австрию и поселиться при дворе Жерома Бонапарта, короля вестфальского. Но в

Вене все же было больше простору для музыки, и, надо признать, там всегда находились

знатные любители, которые способны были почувствовать величие Бетховена и избавить

свою родину от позора, каким была бы потеря Бетховена для Австрии. В 1809 г. трое из

богатейших вельмож Вены – эрцгерцог Рудольф, ученик Бетховена, князь Лобковиц и

князь Кински – обязались сообща выплачивать ему ежегодную пенсию в четыре тысячи

флоринов

под

единственным

условием,

что

он

останется

в

Австрии.

«Поскольку

доказано, – заявили они, – что человек не может посвятить себя целиком искусству, если

он не избавлен от всяких материальных забот, и что только при этом условии он может

создавать великие произведения, которые составляют истинную славу искусства, мы,

нижеподписавшиеся, приняли решение оградить Людвига ван Бетховена от нужды и

устранить таким образом низменные препятствия, которые могли бы помешать его гению

воспарить».

К

несчастью,

эти

обязательства

остались

в

сущности

на

бумаге.

Субсидия

выплачивалась крайне неаккуратно, а вскоре и вовсе прекратилась. Кстати сказать, и

самый характер Вены изменился после Венского конгресса 1814 г. Общество отвлекалось

от искусства политикой, музыкальный вкус был испорчен итальянщиной, модой повелевал

Россини,

и

она

объявила

Бетховена

педантом. Друзья

и

покровители

Бетховена

разъехались, а кое-кто и умер: князь Кински в 1812 г., Лихновски в 1814 г., Лобковиц в

1816 г. Разумовский, для которого Бетховен написал свои изумительные квартеты, ор. 59,

устроил его последний концерт в феврале 1815 г. В том же году Бетховен поссорился с

Стефаном фон Брёнингом, другом детства и братом Элеоноры. Отныне он одинок.

«Больше нет у меня друзей, и я в мире – один», – пишет он в своих заметках в 1816 г.

Отцовская любовь.

В 1815 году умер брат Бетховена Каспар Карл, назначивший Бетховена опекуном

своего девятилетнего сына Карла. К сожалению, он указал, что Бетховен должен разделить

ответственность с матерью мальчика Иоганной, а они друг друга терпеть не могли. «Да

помирит их Господь ради благополучия моего сына», — написал Каспар Карл в своём

завещании. Чёрта с два! Началась ужасная борьба, которая продолжалась несколько лет и

вовлекла Бетховена в бесконечные и ожесточённые юридические споры. Это, наверное,

был самый мрачный период его жизни. Он настолько был поглощён тяжбой за маленького

Карла, что в течение двух лет почти ничего не сочинял.

Но для Карла это тоже было далеко не легко. Разрываясь между властным дядей и

хитроумной матерью, он окончательно запутался и пришёл в отчаяние. В 1826 году Карл

попытался застрелиться из двух пистолетов. К счастью, стрелял он плохо и отделался

незначительными

ранами.

Бетховен,

видимо

осознавший,

что

его

ревность

и

собственнические инстинкты во многом сделали Карла несчастным, был опустошён. Один

знакомый увидел Бетховена вскоре после этого инцидента и говорил потом, что тот

выглядел

как

семидесятилетний

старик.

Но

Карл

выжил,

а

когда

Бетховен

умер,

унаследовал всё его имущество. Бетховен и вправду любил этого мальчика — по-своему, в

своей невозможной, невыносимой, безудержной манере.

Полная глухота.

Глухота его стала полной. Начиная с осени 1815 г., он общается с людьми только при

помощи

письма.

Самая

ранняя

из

его

«Разговорных

тетрадей»

относится

к

1816 г. Известен трагический рассказ Шиндлера о представлении «Фиделио» в 1822 г.:

«Бетховен пожелал на генеральной репетиции дирижировать сам… Начиная с дуэта в

первом акте, стало ясно, что он ровно ничего не слышит из того, что происходит на сцене.

Он заметно замедлял ритм, и в то время как оркестр следовал за его палочкой, певцы, не

обращая на это внимания, уходили вперед. Произошло замешательство. Умлауф, который

обычно дирижировал оркестром, предложил на минуту приостановить репетицию, не

объясняя причин. Затем он обменялся несколькими словами с певцами, и репетиция

возобновилась. Но снова началась сумятица. Пришлось опять сделать перерыв. Было

совершенно очевидно, что продолжать под управлением Бетховена невозможно, но как

дать ему это понять? Ни у кого не хватало духу сказать ему: «Уйди, бедный калека, ты не

можешь дирижировать». Бетховен, встревоженный, растерянный, оборачивался направо,

налево, силясь прочесть по выражению лиц, что случилось, и понять, отчего происходит

заминка; со всех сторон – молчание. Внезапно он окликнул меня властным голосом,

требуя, чтобы я подошел к нему. Когда я приблизился, он подал мне свою записную

книжку и знаком велел писать. Я написал: «Умоляю вас, не продолжайте, дома объясню,

почему». Одним прыжком он очутился в партере, крикнув мне: «Уйдем скорей!» Он

добежал до своего дома и в изнеможении бросился на диван, спрятав лицо в ладони. И так

он оставался до обеда. За столом я не мог вытянуть из него ни слова; вид у него был

совершенно убитый, на лице написано глубочайшее страдание. После обеда, когда я

собрался уходить, он удержал меня, сказав, что ему не хочется оставаться одному. Потом,

когда мы прощались, он попросил меня проводить его к доктору, который славился как

специалист по ушным болезням… За все время, что я потом встречался с Бетховеном, не

могу припомнить ни одного дня, который можно было бы сравнить с этим роковым

ноябрьским днем… Бетховен был ранен в самое сердце, и впечатление об этой ужасной

сцене не изгладилось в нем до самой смерти».

Спустя два года, 7 мая 1824 г., дирижируя «Симфонией с хорами» (или, вернее, как

стояло

в

программе,

«участвуя

в

управлении

концертом»),

он

совсем

не

слышал

восторженного шума, который поднялся в зале; он только тогда обнаружил это, когда одна

из певиц взяла его за руку и повернула лицом к публике, – и тут он неожиданно увидел,

что

все

поднялись

с

мест,

машут

шляпами

и

рукоплещут.

Один

англичанин-

путешественник, некий Рассел, видел его за роялем в 1825 г. й рассказывает, что, когда

Бетховен переходил на пианиссимо, клавиши не звучали совсем, но в наступившей полной

тишине нельзя было оторваться от его лица, от его напряженных пальцев, которые одни

только и выдавали всю силу охватившего его волнения.

Отрезанный как стеною от людей, он находил утешение только в природе. «Она

была единственной его наперсницей», – вспоминает Тереза фон Брунсвик. Природа была

его убежищем. Чарльз Нит, который знал его в 1815 г., говорит, что он никогда не видел

человека, который бы так нежно любил цветы, облака, природу;казалось, он живет ею.

«Никто на белом свете не может любить деревню так, как я, – пишет Бетховен. – Я

могу полюбить какое-нибудь дерево больше, чем человека…» В Вене он каждый день гулял

за городом. В деревне от зари до потемок он бродил один-одинешенек без шляпы – и в

жару, и под дождем. «Всемогущий! – В лесах счастлив я, – я счастлив в лесах, где каждое

дерево говорит о тебе. – Боже, какое великолепие! – В этих лесах, в долинах этих – там,

в покое, – можно служить тебе».

Бетховена постоянно донимали денежные заботы. В 1818 г.

он

пишет: «Я дошел

чуть ли не до полной нищеты и при этом должен делать вид, что не испытываю ни в чем

недостатка».

И

еще: «Соната,

ор.

106,

была

написана

из-за

куска

хлеба».

Шпор

рассказывает, что нередко он вынужден был оставаться дома из-за рваной обуви. У него

были крупные долги издателям, а его произведения ничего ему не приносили. Месса в ре,

на которую была объявлена подписка, собрала только семь подписчиков (и среди них ни

одного

музыканта). Он

получал

самое

большее

тридцать

–

сорок

дукатов

за

свои

изумительные сонаты, а каждая из них стоила ему трех месяцев работы.

Восславить Радость!

И вот из самой бездны скорби Бетховен задумал восславить Радость.

Это был замысел целой жизни. Он вынашивал его с 1792 г., еще в Бонне. Всю свою

жизнь

мечтал

Бетховен

воспеть

Радость

и

увенчать

ею

одно

из

своих

крупных

произведений. Всю свою жизнь он искал и не находил точной формы для такого гимна,

обдумывал произведение, которое подошло бы для этого. Даже в Девятой симфонии он

еще не окончательно решился. До самой последней минуты он все думал отложить «Оду к

Радости»

до

Десятой

или

Одиннадцатой

симфонии.

Следует

отметить,

что

Девятая

симфония не называется, как часто говорят, «Симфония с хорами», но «Симфония с

заключительным хором оды к Радости». Она могла иметь и едва не получила другого

финала.

Введение хора в симфонию представляло очень большие технические трудности, как

показывают

это

тетради

Бетховена,

хранящие

след

многочисленных

попыток

ввести

голоса то так, то иначе, то в тот, то в иной момент развития произведения. На полях

наброска второй мелодии Адажио он записал: «Может быть, хору как раз здесь и будет

место вступить». Но он никак не мог решиться расстаться со своим верным оркестром.

«Когда мне приходит в голову какая-нибудь мысль, – говорил он, – я всегда слышу ее

в инструменте, а не в голосе». Поэтому он до последней возможности оттягивает момент

вступления голосов и сначала даже отдает инструментам не только речитативы финала, но

даже и самое тему Радости.

Но следует отступить еще дальше назад, чтобы найти объяснение этим колебаниям и

оттяжкам; причина их лежит глубже. Этот страдалец, вечно терзаемый горем, постоянно

мечтал воспеть торжество Радости. И из года в год он откладывал свой замысел; снова и

снова Бетховена захватывал шквал страстей, мучений, угнетала печаль. Лишь в последний

день он достиг задуманного. И с каким величием!

В

тот

момент,

когда

тема

Радости

вступает

впервые,

оркестр

сразу

смолкает,

воцаряется внезапная тишина; это-то и придает вступлению голоса такой таинственный и

небесно-чистый характер. И в самом деле, сама эта тема – божество. Радость нисходит с

небес, овеянная сверхъестественным спокойствием; легкое ее дыхание исцеляет горести;

первое ее дуновение так нежно, когда она еще только проскальзывает в сердце, врачуя его,

что, подобно другу Бетховена, «хочется заплакать, когда видишь эти кроткие глаза». Затем,

когда тема переходит к голосам, она сначала возникает в басу, строгая и несколько

стесненная. Но мало-помалу Радость завладевает всем существом. Это победа, это война

страданию.

А

вот

и

походный

марш,

движутся

полки

–

звучит

пламенный,

прерывающийся от волнения голос тенора, все эти трепетные страницы, с которых как

будто доносится дыхание самого Бетховена, и вы слышите ритм его дыхания и его

вдохновенных

призывов,

когда

он

носился

по

полям,

сочиняя

свою

симфонию,

охваченный демоническим исступлением, словно престарелый король Лир во время бури.

Воинственное ликование сменяется религиозным экстазом, затем наступает священная

оргия – безумие любви. Весь род людской трепеща воздевает руки к небу, устремляется к

Радости, прижимает ее к своему сердцу.

Творение титана победило посредственность публики. Легкомыслие Вены было на

миг обезоружено. Ведь властителем ее дум являлся Россини, итальянская опера. Бетховен,

униженный, подавленный, собирался переехать в Лондон и там исполнить свою Девятую

симфонию. И во второй раз, как в 1809 г., несколько знатных друзей обратились к нему с

просьбой не покидать отчизну.

«Мы знаем, – говорили они, – что Вы написали новое произведение религиозной

музыки, в котором выразили чувства, внушенные Вам Вашей глубокой верой. Тот свет

неземной, что пронизывает великую Вашу душу, озаряет и Ваши творения. Мы знаем

сверх

того,

что

венок

Ваших

великих

симфоний

украсился

еще

одним

цветком

бессмертным… Ваше молчание за эти последние годы печалило всех, чьи взоры были

устремлены к Вам. Все с грустью думали, что человек, отмеченный печатью гения, так

высоко

вознесенный

среди

смертных,

пребывает

в

полном

молчании,

тогда

как

чужеземная

музыка

стремится

пустить

ростки

на

нашей

почве

и

заглушить

произведения немецкого искусства. От Вас одного нация ждет новой жизни, новых

лавров и нового царства истины и красоты, наперекор изменчивой моде… Дайте нам

надежду увидеть вскорости осуществление наших желаний… И пусть приближающаяся

весна расцветет вдвойне благодаря Вашим дарам – и для нас, и для всего мира!»

Это благородное обращение показывает, как велико было могущество Бетховена не

только в артистическом, но и в нравственном смысле над избранными людьми Австрии.

Желая прославить гений Бетховена его ценители прежде всего вспоминают не науку, не

искусство, а веру.

Бетховен был глубоко растроган этим обращением. Он остался. Седьмого мая 1824 г.

в Вене состоялось первое исполнение Мессы в ре и Девятой симфонии. Успех был

триумфальный,

граничащий

с

потрясением

основ.

Когда

Бетховен

появился,

его

пятикратно приветствовали взрывами аплодисментов, тогда как в этой стране этикета

императорскую фамилию полагалось приветствовать лишь троекратным рукоплесканием.

Понадобилось вмешательство полицейских, чтобы положить конец овациям. Симфония

вызвала неистовый восторг. Многие плакали. Бетховен от потрясения после концерта упал

без чувств; его отнесли к Шиндлеру. И там он пролежал в полузабытьи, как был, одетый,

не евши и не пивши, всю ночь и часть следующего дня. Но триумф был мимолетным и

практически никаких результатов не дал. Концерт не принес Бетховену ничего! Никаких

перемен в его тяжелом материальном положении не произошло. Он остался такой же

нищий, больной, одинокий, но победитель – победитель человеческой посредственности,

победитель собственной судьбы, победитель своего страдания.

«Ради своего искусства жертвуй, жертвуй всегда пустяками житейскими. Бог

превыше всего!»

Заключение.

Итак, никакая сила не могла сломить этот неукротимый дух, дух, который, казалось,

насмехался даже над страданиями. Музыка, написанная в эти последние годы, невзирая на

мучительнейшие обстоятельства, в которых она создавалась, приобретает совершенно

новый оттенок иронии, в ней звучит какое-то героическое и ликующее высокомерие. За

четыре месяца до смерти, в ноябре 1826 г., он оканчивает последнюю свою вещь –

новый Финал для квартета, ор. 130, очень веселый. Но, правду сказать, это веселье –

веселье необычное. То это смех отрывистый и желчный, – о нем вспоминает Мошелес, –

то это волнующая душу улыбка, в которой столько побежденного страданья! Но что бы то

ни было – он победитель. Он не верит в смерть. А она меж тем приближалась. В конце

ноября 1826 г. он простудился и заболел плевритом. Он слег, вернувшись в Вену из

путешествия,

предпринятого

в

зимнюю

пору

ради

устройства

дел

своего

племянника. Друзья его были далеко. Он попросил своего племянника привести доктора.

Этот негодяй позабыл о поручении и спохватился только через два дня. Доктор явился

слишком поздно, да и лечил Бетховена плохо. Три месяца его богатырский организм

боролся

с

недугом.

Но

3

января

1827 г.

он

составил

завещание,

сделав

своего

возлюбленного племянника единственным наследником. Он вспомнил о своих дорогих

друзьях на Рейне, даже написал Вегелеру: «Как мне хотелось бы поговорить с тобой! Но

я слишком слаб. Только и могу, что обнять и расцеловать тебя мысленно – в сердце моем

– и тебя и твою Лорхен». Последние минуты его жизни были бы омрачены нуждой, если

бы не щедрая помощь со стороны некоторых его друзей англичан. Он стал совсем кротким

и

терпеливым. Прикованный

к

смертному

одру,

после

трех

операций,

в

ожидании

четвертой, 17 февраля 1827 г.

он

пишет

с

полным

спокойствием

духа: «Я набираюсь

терпения и думаю: всякое несчастье приносит с собой и какое-то благо».

Он умер во время грозы – страшной снежной бури – среди раскатов грома. Чужая

рука закрыла ему глаза(26 марта 1827 г.).

Тогда в Вене было всего около 250 тысяч жителей — примерно в 32 раза меньше,

чем сегодня в Лондоне или Нью-Йорке. Чтобы проститься с великим мастером, во время

похорон Бетховена на улицах Вены собралась громадная толпа, по подсчетам очевидцев,

— около 20 тысяч человек. Это равносильно тому, как если бы в наше время на улицы

Лондона или Нью-Йорка вышло больше полумиллиона человек. Очень впечатляет…

Дорогой Бетховен! Немало людей восхваляли его величие художника. Но он больше,

чем первый из музыкантов. Он – самая героическая сила в современном искусстве. Он

самый большой, самый лучший друг всех, кто страдает и, кто борется. Когда мы скорбим

над несчастьями нашего мира, он приходит к нам, как он приходил когда-то к несчастной

матери, потерявшей сына, садился за фортепиано и без слов утешал ее, плачущую, песней,

смягчавшей

боль.

И

когда

нас

охватывает

усталость

в

нашей

непрерывной,

часто

бесплодной борьбе против слишком мелких добродетелей и столь же мелких пороков, –

какое несказанное благо окунуться в этот животворный океан воли и веры! Он заражает

нас доблестью, тем счастьем борьбы, тем упоением, которое дается сознанием, что, жив в

тебе бог. Кажется, что в своем ежечасном, постоянном общении с природой он как бы

впитал в себя ее сокровенные силы. Грильпарцер, который поклонялся Бетховену с каким-

то

благоговейным

страхом,

говорит

о

нем:

«Он

достиг

того

опасного

предела,

где

искусство сливается воедино со стихиями, дикими и своенравными». А Шуман пишет о

симфонии до-минор: «Сколько ее ни слушаешь, она всякий раз неизменно потрясает своей

могучей

силой

подобно

тем

явлениям

природы,

которые,

сколь

бы

часто

они

ни

повторялись, всегда наполняют нас чувством ужаса и изумления». Шиндлер, с которым

Бетховен был наиболее откровенен, писал: «Он овладел духом природы». И правда,

Бетховен – это сила природы; и поистине грандиозное зрелище – эта битва стихийной

силы со всей остальной природой.

Какое завоевание может сравниться с этим? Какая битва Бонапарта, какое солнце

Аустерлица могут поспорить в славе с этим сверхчеловеческим трудом, с этой победой,

самой

сияющей

из

всех,

которую

когда-либо

одерживал

дух?

Страдалец,

нищий,

немощный, одинокий, живое воплощение горя, он, которому мир отказывает в радостях,

сам творит Радость, дабы подарить ее миру. Он кует ее из своего страдания, как сказал он

сам этими гордыми словами, которые передают суть его жизни и являются девизом

каждой героической души:

Радость через Страданье.

Использованная литература:

1.

Ромен Роллан «Жизнь Бетховена»

2.

Стивен Иссерлис «Всякие диковины про Баха и Бетховена, а также про Моцарта,

Шумана, Брамса, Стравинского»

3.

Эдуард Эррио «Жизнь Бетховена»

4.

Тим Рейбор «Череп Бетховена»